Из года в год, когда я звоню бабушке в этот день, 9 мая, она говорит одно и то же: «это очень грустный праздник, со слезами на глазах». Она не цитирует строки из песни, она это проживает. Грусть, боль, потерю.До сих пор. А я — это всё считываю из фона. И тоже проживаю. Потому что куда от этого деться? У высокочувствительных людей есть дар и проклятие — чувствовать, даже если об этом не говорится вслух, считывать поле, особенно вытесненное и невысказанное. Знаете же, наверное, что вытесненное, непрожитое, глубоко запрятаное влияет на жизнь, часто исподтишка, сильнее,чем осознаваемое и прожитое, переведенное в опыт и составленное там,в прошлом. Вытесненное же живёт в настоящем, просто тайно, незаметно для неведающего глаза, отжирая огромный кусок жизни здесь и сейчас. А я особенно чувствительна ко всему,что перекрывает поток жизни. Непрожитая боль — самый сильный блокировщик счастья и любви.
У меня есть миссия на этой Земле — пробуждать Живое, включать его, восстанавливать, возвращать. Я делаю это, явно и неявно. И соотвественно, я чувствительна к этим потокам Жизни и к их прерываниям. И я ясно чувствую, какое огромное количество прерываний создаёт та недопрожитая боль потери,что тянется с войны. До сих пор тянется. И кто-то должен проживать,чтобы ОЖить и всем остальным. И по наблюдениям, моим и не моим, вот это реальное проживание происходит сейчас. Многие из нас проживают то,что недопрожили наши бабушки — оплакивают, отгоревывают, отпускают, закрывая гештальт. У наших бабушек и дедушек (у кого-то пра-бабушек) не было ни сил ни времени заниматься этой душевной работой — они выживали после, они выключали всё то,что болит и мешает восстанавливать жизнь, чтобы было что есть и где жить. Мы же, живущие сейчас, уже те,кто поднакопили ресурсов, кто стал путешествовать и видеть другую жизнь, кто научился радоваться и плакать и осознавать (благодаря огромной просветительской работе психологов), что всё это важно и нормально — чувствовать, мы уже можем думать не только о том,что касается непосредственно себя, мы можем Смотреть туда. Знаете, как в любой индивидуальной эмоциональной травме — пока у человека нет ресурсов справится, он даже ее смотрит в неё, забывая, вытесняя, пытаясь жить как получится из оставшейся живой части себя, и только когда появляются ресурсы, становится возможным осознать,что это было, прожить, восстановить себя и стать целее. Вот так же и в коллективной травме, которой является война, когда накапливаются ресурсы, становится возможным это оставить в прошлом и не носить с собой. Только это уже не личный вопрос одного человека, это иногда занимает несколько поколений.
Я с детства не могла ничего смотреть и читать про войну. Не про всякую. Например, про войну севера и юга Америки, что в «Унесённые ветром» я читала с интересом, меня не выносило никуда. А про всё, что связано со второй мировой — никак.Я тогда не знала почему так, потому что в нашей семье особо об этом не говорили. Умом я понимала, что мои бабушка и дедушка родились до войны, а следовательно видели её. Но что они прожили — я не знала. Но ощущала,что это невыносимо ‐ прикасаться к этой теме даже через книги и кино. И я себя берегла, не читала, не смотрела. Считала, что я просто не способна даже рядом с энергией боли и насилия находится, неважно какая там история.
И лишь однажды я попала на парад в Минске на 9 мая. До этого я как-то всегда уезжала (и после этого тоже), ведь это были большие выходные, а студенты любят большие выходные. А когда я закончила университет, вышла замуж, обосновалась в Минске поуютнее, я согласилась сходить на Парад в город вместе с бывшим мужем. Ему это было интересно. А мне… Мне стало плохо. И я не могла это объяснить. Мы стояли где-то с краю,не в центре. Вокруг — толпа людей, семьи с маленькими детьми, с флагами на палочке в руках, улыбаются, ждут начала. И тут — грохот! Какой-то грохот из пушки, самолёты над головой, начало. Резкое, шумное. Люди закричали «Ура!», а маленькие дети вокруг, те, что были на руках у родителей, напугаличь и заплакали от этого резкого громкого звука. И вместе с этими детьми заплакала я. Пока взрослые вокруг меня радовались и кричали что-то бодрое, у меня катились слезы из глаз, и я не могла это остановить. Мне было неловко и странно, я не вписывалась в эту ликующую толпу, я натянула солнечные очки на глаза,пытаясь спрятать свои ненормативные слёзы. Пока им было весело, я ощущала, сколько же там боли, сколько потерь, сколько судеб поломанных, сколько горя витает в воздухе между этими танками и самолётами. Как будто среди нас, живых, стояли тысячи душ, потерянных на той войне,и плакали, и никто их не видел, а я ощущала, и плакала вместе с ними. И не могла остановится.
Я побежала к своему психологу на следующий день. Мне нужно было услышать тогда,что я нормальная, что не могу радоваться вместе со всеми в этой толпе. Мне нужен был кто-то, кто чувствует меня. Бывшему мужу я не смогла объяснить своего состояния тогда, он не понял. А психолог «запретила» мне на ближайшие годы ходить на такие мероприятия,озвучив то,что я чувствовала,но не знала, как объяснить. Вот тогда я очень ясно поняла,как это — быть тонкочувствующей и считывать реальную энергетику и эмоциональный фон, а не показной. И что мне, с моим внутренним ударами, правда нельзя быть в таких местах, то большая перегрузка, после которой требуется куча времени на восстановление.С тех пор я больше не ходила на парад, и вообще в город в этот день. И как-то случайно так получалось, что вообще уезжала из Беларуси именно на май год за годом. И это меня явно восстановило.
Сколько-то лет назад, когда я уже была взрослая, моя бабушка заговорила. В смысле, стала рассказывать про свою жизнь, в том числе и про войну. И вот тогда все мы ужаснулись. Я,моя сестра, наша мама, мы не знали, ведь бабушка не говорила об этом всем нам. И вдруг стали всплывать истории её жизни. Истории, которые объяснили мне многое: и почему прерван поток женского тепла и радости, где скрыта травма, откуда фонит болью.
Моей бабушке — зовут её Вера Ивановна, по мужу Мелеха, а в девичестве Крысенко — было почти 10 лет,когда началась война.
Отец ушёл на фронт и не вернулся. Возвращался как-то раз, она говорила, с плена сбежал, что ли, в женской одежде домой пробрался, а затем снова ушёл воевать. Бабушка сказала,что он пропал без вести. Но вчера, когда я ей звонила, она сказала: «Вспомнила! Я столько лет не могла это вспомнить и сейчас вспомнила! Мне пришло две похоронки. Сначала одна, где он считается пропавшим без вести, а на второй день победы другая. Было освобождение Лоева, и его убил снайпер. Какой-то другой солдат его похоронил там, как смог, а по документам, что нашёл у него, и сообщил эту весть. Я вспомнила это, и сегодня весь день плачу…»
Но самое тяжёлое — это история с её мамой. От этого у меня волосы дыбом. Бабушка говорит, что с того события неё сердце как ёкнуло, так до сих пор и болит всю жизнь. Её мама помогала партизанам.И в какой-то момент сосед, который был полицаем (не знаю,как правильно, с её слов записала) просто пришёл в дом и застрелил её на глазах детей, на глазах моей бабушки.
С тех пор она и осталась одна, с сестрой, в деревне выживать. Она рассказывала про голод, что есть нечего было совсем. Как за кусочек хлеба носила в лес записки партизанам. Показывает шрам на руке между пальцами — это кто-то её словил по пути, и пытаясь разжать руку, разорвал её, заживало долго, до сих пор болит иногда, говорит. Из-за голода после войны она пошла и попросилась на работу, поехала куда-то в Архангельск кажется, на какие-то тяжёлые работы.
Ей помогали евреи, кстати. Сделали документы, и она попала в Германию в секретную часть поваром. Этот кусочек она рассказывает с улыбкой. О том, как к ним в часть приехал Жуков, и вызвал её к себе в кабинет. Она напугалась, зачем она ему. А он спросил, чем она солдатом кормит. И сказал, что не нужно ему ничего особого готовить,что он будет есть то же,что и все едят. Её там Верико называли, много разных национальностей было. Она с теплом вспоминает именно эту часть своей жизни, в Германии. Там она встретила мужа — моего дедушку, там они поженились и родилась первая дочь,старшая сестра моей мамы. Там о ней заботились. Я спросила как-то: «бабушка, а ты бы осталась там, в Германии, если бы могла?» И она ответила,что осталась бы, что не хотела она сюда возвращаться, что там было сытнее, доброжелательнее, что немцы очень хорошо относились к ней, особенно к её дочери. Язык она даже как-то понимать стала. Но их часть то ли убрали, то ли расформировали, и ей пришлось уехать, всей семьёй, вернулись на Украину, откуда родом мой дедушка. Они не могла ослушаться, это приказ, они оба — военные были. Бабушка принимала присягу, как все солдаты. Дедушка был связан с военными самолётами. Они поездили по Германии, много всякого происходило в их жизни,но в итоге вернулись в СССР, сначала на Украину, а потом окончательно осели в Беларуси.
Сейчас бабушка немного говорит об этом всем. И это хорошо. Теперь я знаю. Всё-таки исцеление на уровни души, семьи и нации постепенно идёт. Дедушка молчит совсем. Он сейчас оглох, и ни с кем потому не общается. У него тоже непростая история. Но война для меня связана с голосом бабушки. Женскими глазами.
Возможно, через какое-то время у меня даже хватит ресурсов, чтобы прочитать ту книгу о войне, вокруг которой столько споров после присуждения ей Нобелевской премии. Эта книга стоит у другой моей бабушки дома, я видела её название с детства, но никогда моя рука не тянулась к ней,хотя я прочитала почти всё, что стояло у нас на полках в квартире. И для того, чтобы этих ресурсов хватило, сейчас важно Жить. Жить по-настоящему, празднуя каждый день жизни, не привязывая к праздникам. ЖИТЬ СЧАСТЛИВО — это лучшее, что могут делать дети в благодарность за жизнь, которую нам подарили наши родители и наш род. Они выжили. Но нам надо перестать выживать, нам надо Жить.
